Славянафіл думае пра Беларусь
НАСТАСЬСЯ ГУЛАК
Беларускi Ўнiвэрсытэт Культуры
Менск
Тэарэтычныя разважанні маскоўскіх славянафілаў 40–50 х гг. ХIХ ст. дапамаглі сфармавацца й акрэсьліцца ідэі панславізму. Рэалізоўвацца на ўзроўні дзяржаўнай палітыкі яна пачала ў другой палове 50-х, калі пасьля паразы ў Крымскай вайне Расейская Iмпэрыя паставiла перад сабой заданьне захаваць свой палітычны ўплыў на Балканах. Зноў “славянскае пытаньне” набывае выключна актуальным у расейскім грамадзтва ўжо ў збвязку з падзеямі на абшарах самой Імпэрыі – паўстаньнем 1861–1863 гг. У той час шмат хто з “рупліўцаў славянскай ідэі” скіраваў свой позрк на Беларусь.
Адным з такіх дзеячоў быў Пётар Аляксеевiч Бяссонаў (1828–1898), маскоўскі славянафіл, публікатар славянскага, у т. л. беларускага фальклёру, этноляг і публіцыст. У Маскве ен браў удзел у працы дабрачыннай грамадзкай арганізацыі, што дапамагала “братнім славянам” пад турэцкай і аўстра-вугорскай уладай.
У 1863 г. Бяссонаў у шэрагу іншых расейскіх дзеячоў быў выкліканы ў мяцежны Паўночна-Заходні край. На іх ускладалася заданьне ажыцьцяўляць палітыку русыфікацыі генэрал-губэрнатара Мураўева. Бяссонаў працаваў у некалькіх установах Віленскай навучальнай акругі: узначальваў Археаграфічную Камісію, быў у складзе рэфарматараў Віленскага Музэю Старажытнасьцяў, арганізоўваў публічную бібліятэку, служыў дырэктарам Віленскае Гімназіі ды рабінскае вучэльнi.
У пачатку 70-х гг., ужо жывучы ў Маскве, Бяссонаў напісаў працу “Сепаратизм в Северо-Западном крае. Рассказ очевидца” – своеасаблiвы роздум-рэмiнiсцэнцыя пра свой побыт у Вiльнi. Са зразумелых прычынаў гэтыя ўспаміны раней не публікаваліся, рукапіс захоўваецца ў фондах Расейскай Дзяржаўнай Бібліятэкі (Масква).
“Сепаратизм” – публіцыстычны нарыс аб’ёмам больш за 60 рукапiсных старонак (некаторыя захаваліся ня цалкам), пабудаваны ў выглядзе палемікі аўтара з умоўным апанэнтам. Апанэнт, пецярбурскі лібэрал, сумняецца ў мэтазгоднасьці прымусовай русыфікацыі Паўночна-Заходняга краю, папракае чыноўнікаў у няведаньні спэцыфікі й жорсткасці мераў. Бяссонаў у адказ тлумачыць сваё разуменьне праблемы беларускага й польскага сэпаратызму, апраўдвае палітыку расейскага ўраду.
Не адна старонка рукапісу прысвечаная “славянскаму пытаньню” ў беларускім кантэксьце. Пры ўсёй своеасаблівасці бяссонаўскага стылю гэтыя думкi сугучныя настроям значнай часткi тагачаснай расейскага грамадзтва. Чытачу, несумненна, сама тэма падасца актуальнаю ў сьвятле сёньняшнiх падзеяў.
– Вы знаете, что я почти двадцать лет предан славянскому вопросу, изучил наречия, литературу, и историю славян, поработал на них кое-какими открытиями, исследованиями, изданиями, сношениями.
“Перестаньте, что Ваши книги и статьи, подавайте их на степень магистра и доктора! Нет, жизнь, жизнь…
– Есть скромная частичка и для жизни… Тогда как другие между нами, обзаводясь под рукою двумя болгарами да половинкой чеха, решали в смелых статьях своих судьбу целого славянства, покорнейший слуга Ваш смиренно учил молодежь читать и понимать славян, учил иных славян собственной их грамматике да питался с приезжими дома или бегал по их делам...
“Доставал образа и рясы каким-нибудь приезжим монахам! Но, положим, пожалуйста, не обижайтесь, а все ли Ваши сотоварищи одинаково подготовлены?
– Какую подготовку вы разумеете? Чтобы действовать в Северо-Западном Русском Крае, надеюсь, не нужно нам всем предварительно учится, как я, у Ф. М. Миклошича , читать «Срборан (Narodny listy)??» ? Конечно, не мешало бы многим русским знать особенности Литвы и Польши, историю Края и Царства : я об этом говорил, и даже вопил, и печатал, давно, перед началом мятежа и в его разгаре. По-моему, нельзя управлять Краем, не приготовившись к тому хотя сколько-нибудь: в особенности без того нельзя нашей интеллигенции затевать неровную борьбу.
“А я с вами говорю о славянстве.
– Если белорусы и сожители их, поляки, в глазах Ваших не более как cлавяне, то мы совершенно удовлетворяем Вашему требованию. Мы в Вашу славянскую Белоруссию переехали с семействами и всем багажом не на день, не на неделю, да и ходим там не по театрам или танцевальным вечерам, как Вам случалось в славянских землях, а ходим там как по горячим угольям.
Только работаем, что сделаешь сам, то и будет сделано. Если положитесь на другого, вы уже в опасности: солжет и бумага, и слово, и цифра. Все должно проверять самому, иначе за всем этим увидите поляка, русского, еврея – изменчивого, продажного или плохого... Едва я вступил директором, как главный мой письмоводитель, поляк, попался уже в заказе поддельной, якобы нужной для меня новой казенной печати. Таких и подобных вещей тысячи. Пошлите сюда не нас одних, а еще многих, таких же, без преувеличения – они так же канут в бездну, ибо это действительно бездна, и ничем ее не наполнишь, разве землей русской, сколько ее хватит. Так что здесь как под Севастополем : день равняется месяцу, месяц – году, мы “танцуем на вулкане”.
“Не вытанцовывается, являетесь там не как славяне и не как в Славянском Краю.
* * *
Ничего меня так не оскорбило во всю жизнь, как эти Русские толки о каком-то неопределенном славянстве: хуже стриженой нигилистки и лохматого сепаратиста.
Я враг и славянской федерации как политического союза: уверен, что славяне вне России могут оставаться истинными славянами, принадлежа к различным государствам, сие уже некогда потеряли каждый свое собственное.
Убежден, что в России всякого рода славяне могут оставаться славянами будучи русскими подданными: и однако же не думаю, чтобы для всех них крайней потребностью было единое Славянское государство. Бог даст, увидим когда-нибудь не общую славянию, не Славянскую Федерацию, союз, подобный германскому и на глазах наших осужденный поглощаться то в гегемонии Австрийской, то Прусской , напротив, – из нынешнего общего славянства увидим возросшие могучие народы, а с ними и возросшие народные государства, смотря по господствующей в них народности.
Для успеха здесь не нужно отвлеченной идеи славянства: возродившись истинным болгарином, сербом и чехом, каждый из них будет истинным славянином, а всякое истинное славянство имеет в самом себе право на всякую свою особенность, и народность, и государственность. Для этого, конечно, не потребно славянам и обрусение: пусть только в самих себе освобождаются от чужеродных элементов, враждебных славянству и сгубивших славянство в самих славянах...
Мы не видим необходимости занимать от славянского, что их самих сгубило, чужеродного и чужестранного. Турецкого, греческого, итальянского, мадьярского и немецкого мы от них не примем, ибо с нас довольно и того, что из подобных элементов приняли в себя мы сами и переработали в собственной истории.
Еще менее предстоит нам приличия заимствовать от славян какую-либо государственность: по той простой причине, что у них государств ныне не имеется, и даже самая Черногория несколько уже ограниченнее России.
Русское государство создано одним русским народом, и насколько оно обширно, сильно и надежно, настолько же свидетельствует о могуществе народа, а через то о верности славянским началам… Вот почему Русь – всегдашний оплот для всякого славянства, и былой ему запас сил и жизни, и действительный якорь, и будущее спасение; вот почему пробьет последний час славянству, как скоро Русь перестанет быть Русью, если только это возможно…
Клопат пра тое, каб “Русь не перастала быць Русьсю” – звышзадача ўсяе навуковае й публіцыстычнае творчасьці Пятра Бяссонава. Ён ня толькі падзяляў погляды слвянафілаў, але й актыўна ўдзельнічаў у славянафільскім руху у Маскве 1840–60-х гг. Вучыўся ў Канстанціна Аксакава, асноўнага тэарэтыка маскоўскай славянафільскай школы, лічыў яго сваім натхняльнікам і старэйшым сябрам. У 1850-я гг. Бяссонаў уваходзіў у маскоўскія сьвецкія салёны Елагіных і Сверабеевых ды меў у іхным асяродзьдзі аўтарытэтам як філёляг і публіцыст. Але наагул кола прыхільнікаў славянафільства было зусім нешырокае, бо такія любыя ім ідэі “смирения”, патрыярхальнасьці ды абшчыннасьці, ня мелі вялікай папулярнасьці ні ў навуковых, ні ў чыноўніцкіх, ні ў разначынскіх колах тагачаснага расійскага грамадства. Таму славянафілы мусілі моцна трымацца сваіх паплечнікаў. Гэтыя кланавыя інтарэсы справакавалі сумную гісторыю, да якой непасрэднае дачыненьне меў Бяссонаў.
Калі ў 1856 г. памёр Пётр Кірэеўскі, буйны зьбіральнік вуснапаэтычнай творчасьці расейскага народу (сярод ягоных карэспандэнтаў былі ў свой час Пушкін і Гогаль), – ягоны вялізны архіў застаўся неапублікаваным. Згодна тэстамэнту ён пераходзіў ва ўласнасьць да сваяка Кірэеўскага – У. Елагіна, а працаваць з сабранымі матэрыяламі, рыхтаваць іх да друку даручалася даўняму карэспандэнту Кірэеўскага, які й сам стаў ужо буйным зьбіральнікам фальклёру, П. Якушкіну. Аднак Елагін, а дакладней “Таварыства аматараў расейскай славеснасьці” задачу публікацыі вырашыла даручыць некалькім асобам, славянафілам, у ліку якіх былі К. Аксакаў, У. Даль, П. Бяссонаў. Але фактычна Бяссонаў заняў месца Якушкіна й прыбраў найкаштоўнейшы архіў да сваіх рук.
З 1860 г. Бяссонаў пачаў выпускаць матэрыялы архіва Кірэеўскага. Адвольная клясыфікацыя, мудрагелістыя, напышлівыя й разам з тым цьмяныя камэнтары гэтых выданьняў выклікалі заслужаную крытыку. У некампэтэнтным падыходзе да справы, адвольным карыстаньні й нават плягіяце публікатара спадчыны Кірэеўскага абвінавачвалі такія вучоныя, як Ф. Буслаеў, А. Катлярэўскі, А. Пыпін, пазьней С. Венгераў, М. Сперанскі, М. Азадоўскі. Такім чынам, славянафілы ўскосна, а Бяссонаў непасрэдна, нанеслі непапраўную страту расейскай фальклярыстычнай навуцы.
Крытыка Бяссонава не сьціхала доўгія гады, а сам ён не стамляўся спасылацца на аўтарытэт сваіх папярэднікаў-славянафілаў.
Пусть не клевещут на старших, покойных уже славянофилов, приписывая им искажения славянства для России или России для обрусения славян. Я знал близко Петра Васильевича Киреевского: не было для него ничего страшнее и бессмысленнее подобных усильных (так у ісьніку – Н. Г.) исканий. “Я боюсь, – говорил он часто, – и опасения мои не безосновательны, что Россию сделают когда-нибудь славянскою в известном смысле, как нынешнее земли, страны, народы и государства, так называемые славянские. Славянство на месте России – это значит, не будет ни Руси, ни славянства. Тогда постигнет ее та же судьба, что остальных славян: покорят восточные народы, а еще хуже – немцы, ибо Немцы покорят и восточных народов. Последнее государство пока держится: что без него будет для остальных племен? Каково же Руси, бывши государством, становиться постепенно народцем, племенем, потом, пожалуй, голеньким человечеством? Конечно, возможно будет всегда и возрождение из пепла: но кто будет для России оплотом возрождения, когда не станет этого нынешнего оплота возрождению славян?”
Слова эти глубоко врезались в мою память и доселе часто обдают меня невольным трепетом опасения: по сербской пословице, “где овце помешала своя овчина, там пропала и овца и овчина”.
Признаюсь, вот почему польский язык, с его литературой и историей, был для меня чисто славянским до 1863 года; он не перестал быть таким и в действительности: но на почве Западного Края, он был в глазах моих уже не славянским, а польским, враждебным русскому, враждебным в данную историческую минуту. (…)
Сейчас все польское здесь уничтожено, разорено, покрыто развалинами, деморализовано. Оно действует не по принципу, не по жонду , а по требованиям извращенной натуры. Оно мелко, обречено на лакейство и никогда не станет к господству. Оно напрягает все силы на пропитание своей подленькой жизни, тени минувшего. Край отдан жидовству. Оно царит, держась правой рукой за Пруссию, левой за Остзейские губернии , сердцем и карманом за немцев Петербурга. Отселе нет иного страшного вопроса, кроме еврейского. Что будет, ведает Господь, но побережье от финнов до Померании сольется и цементом будут евреи.
Будь проклята вражда двух славянских племен, мятежем одной, уступчивостью и слабостью другой продавшая дивный край отвратительному царству Еврея!
* * *
– Я спрошу Вас очень резко: следует ли наш край снова уступать полякам или, что то же, уступать в краю полякам во имя славянства.
“Уж конечно нет: но вы должны там видеть не одних врагов Руси, ни одних поляков и ополяченных белорусов, а в тех и других видеть славян, более или менее сродных Вам, как, например, белорусы.
– Я продолжаю: следует ли упрочивать в Краю Русские учреждения, основывать русское землевладение и поселение, вводить массу русских деятелей, распространять русские школы, прививать русскую литературу и обучать во всевозможных видах, укоренять в употреблении русский язык, на конец не только поддерживать настоящее, но и восстанавливать исконное православие, чтобы на будущее сделать его господствующим?
“Разумеется. Вы, кажется, забыли, что я русский? Но ловлю Вас: никак уже не втеснить русский язык в католическое богослужение на место польского: это было бы хуже квасного патриотизма. И вот от этого да предохранит Вас славянство. И я русский, но славянин.
– Вы сделали уже уступку: кое-что выходит не белорусским, не русским, а славянским. Но это кое-что – польский язык в организации общественной, унаследованной от Латинства и Унии, быт, упирающийся в тип ксендза, в характер пана или шляхтича, в Магдебург и польское мещанство, в Виленский университет, в Статут, трибуналы и т. д.: подобные особенности отличают уже особенности, характер исторический – народный, вековой общественный, вероисповедный и даже государственный. Это уже не СВИТА вместо АРМЯКА, не ХАТА вместо ИЗБЫ, не h вместо g, ТРЫМАТЬ вместо ДЕРЖАТЬ, или ВИДАЛ вместо ВИДЕЛ…
“Вы забываете, что славянство не лежит камнем или минералом в едином слое племенных отличий: племенные свойства поступают в историю, история дает им свой образ, материалу свои формы, не стирающие черт главного Славянского характера.
Как же вы не допускаете ни какой уже средины, не перехода? Так в жизни органической не делается: в ней нет скачков. Признавайте же, наблюдайте, цените такие переходы, оттенки, нюансы; благодарите судьбу, что в ближайших Вам славянах не имеете дерзких крайностей, а в собственных пределах имеете постепенные орудия для влияния на прочих Западных славян. Ведь между Чарторыйским с одной, и Кояловичем с другой стороны, надеюсь, есть разница!
– Очень хорошо понимаю Вашу теорию нюансов того, что, греки называли crwma , когда цвет или звук хромает, и готов перейти в другой Abztufung , сход по ступени или постепенность.
В мире действительной практики подобные отклонения и извращения лечатся остановкою их, переломом, ампутацией, борьбою против них: иначе самый сильный организм увидит себя скоро обреченным – к смерти. Тут нет примирения: разве в том, что умершее дает подпочву и почву жизни нового организма, претворяется в него, оживает под формою новой и именем новым. Так понимаю я полонизм; также боюсь отчасти и за других западных славян. Дай им, Господь, здоровья. Потому Ваши нюансы в данном случае расположу я практически так:
В десятке белорусов, так называемых интеллигентов, родных нам по племени, народности, вере, общественному положению, службе и общеупотребительному языку, совершенно прощаю я кое-какие беспочвенные склонения к сепаратизму.
Духовенству не смею прощать: сам прошу у него прощения, если мы чем провинились; но у него нет почвы для славянства, ибо Церковь не от мира сего; нет основы для обособления, ибо Восточная Церковь одна, ксендзовского же нового мира для белорусов вовсе не потребно, ни с русской, ни [со] Славянской точки зрения. Я боюсь только, чтобы ему слишком не польстили некоторые газеты да не натолковали о славянстве славянисты.
Насчет белорусских крестьян одной с нами веры совершенно мы безопасны: в пользу Руси и какого угодно славянства, желательно, чтобы он не оставался добровольно еврею. Отталкивая собрата, не менял бы своей старой свиты на господствующее старое пальто с пуговицами и хотя брил бы бороду, но не бросал бы своего родного наречия, не тянулся бы с наречием сим в узкую книжность и через школы в старое шляхетство.
Несколько более искал бы я, а потому и опасался бы от белорусских крестьян-католиков: Россия и все славянство вправе желать, чтобы он не так рабствовал ксендзу, и, не зная вовсе польского, т. е. книжного языка, противоестественно и насильно не обучался бы ему через польские молитвенники, проповеди и богослужения, забывая свое исконное готовое наречие и возрастая в поляка совсем готового.
Теперь польского языка в школах не встретить, нету и современной литературы на сим языке в Крае: но если в устах крестьянина готов будет чужой ему, книжный язык, то придется создавать и новую польскую литературу в тех высших формах, куда крестьянин со временем вступит; а тогда русский язык совсем потеряет в Крае свое наречие, славянство же лишится целого звена. Еще более, кажется, следует требовать от Руси и Славянского Края, чтобы его крестьяне-католики, ценя мировых посредников и свободу, дарованную правительством, не придерживались без нужды старых крепостных панов и так часто не целовали бы у них руки: иначе, выражаясь по-польски, дело “не беспечно”, возможны и банды, и перекочевка из веры в веру, из-под знамени под знамя, из своего государства в чужое, и под Литву , и под Корону , и это известное “нашим и вашим”, за которое не просто обвиняют одних евреев.
О классе среднем я ничего не говорю по той простой причине, что его вовсе не существует в крае, ни из белорусов, ни из поляков. Шляхта, как вы знаете, на одной ступени нисколько не отличается от католиков-крестьян, другая же половина ее тянется и действительно переходит в чиновников, а чиновники эти не имеют в себе существенно ничего ни белорусского, ни русского-славянского, кроме службы и за службу жалования. Что касается до былого мещанства или горожанства, коренные белорусы играли некогда великую роль в борьбе за веру и народность: лучшие страницы исторической Вильны принадлежат сему сословию, особенно во времена Патея и в первой половине XVII века.
Но этого сословия уже нет: не соблюдая нюансов оно целиком ополячилось или уступило все места свои евреям. В больших городах доживают по два, по три старика-ремесленника, особенно из столяров и слесарей: плотные, приземистые, со свернутыми концами раздутых носов и белорусскими фамилиями, в серых сюртуках, в картузах с ушами, по всей видимости “времен очаковских и покоренья Крыма”. Они непременно католики и поляки, но, сохрани меня, Боже, не признавать или теснить их! Умрут они, и в них похоронят последнее потомство сильного некогда среднего местного сословия. Нет, их нужно поберечь и для Руси, и для славянства как живой памятник, в лице коего сама сдалась, сама ополячилась, сама показала свои слабые стороны Белоруссия. Идеалисты обыкновенно также настаивают чтобы известного рода законным уже и благородным давлением уничтожить всю еврейскую наличную силу ремесла и торговли, очистивши место ее для желанной и будущей, которая вероятно разовьется из белорусов-крестьян лет через сто или двести: я на это не совсем согласен, ибо до тех пор местное славянство Края вынужденно будет оставаться без шапок и без сапог, без стола и стульев, без всякого рынка и без покупок, т. е. в таком точно виде, в каком мы остаемся постоянно в полдень пятницы и во всю субботу, когда евреи сходят со сцены деятельности и не достанешь ничего, даже хлеба, если не запасся раньше или не заплатишь впятеро дороже работающим и торгующим полякам.
Пан мелкий, как известно, совершенно то же, что пан крупный и аристократ, с тем лишь отличием, что первый не ослаблен в энергии ни физически, ни морально, несколько фанатичнее и крепче, бессознательнее и стремительнее в напоре своем для достижения верхушек. И тот, и другой, все эти паны, как вы знаете, не только крайние и закоренелые поляки, но именно в отличие от поляков племенных, большею частью в Крае ренегаты, 90 на 100. Немного литвины , еще менее немцы, редко протестанты, более кальвинсты , всего же чаще древнейшие белорусские фамилии, оставившие в себе один звук прозвища, как бы в подтверждение системы нюансов, но изменившие русскому племени и быту, русской народности, жизни и цивилизации, вере отцов, даже древнему своему Литовскому государству, а позднее изменявшие столь часто и русскому.
Знаю только, что здесь нет ни малейшей частички русской, посредствующей между Русью и славянством западным, нет ничего русского, даже русского слова, которое берется лишь временем напрокат и по принуждению. Полагаю, что тут борьба с нашей стороны должна быть во всем разгаре, во всем напряжении сил: по крайности вы согласитесь, конечно, что в эту сферу должно быть непременно внесено и русское землевладение, и русское образование.
Остановимся лишь при этих двух вопросах: какая возможна здесь постепенность, средняя между Польшею и Русью? Создать панов из шляхетных уроженцев Ваших белорусов, то есть, крестьян, духовенства, семинаристов или нескольких “тутейших” православных чиновников? Желательно, хотя и трудновато.
Надеюсь, что Вы сами предпочтёте прямее позвать сюда просто великорусов, малорусов и кого угодно, только с тем, чтобы они остались верны самим себе. Но пойдут ли такие, выгодно ли и привлекательно ли для них будет попасть в совершенно чужую среду, где крестьяне не имеют с приезжими никаких, завещанных преданиями отношений, ни взаимодействия, ни интимности; где нет даже большого села, родной усадьбы, близкой православной церкви, где разбросанные, как по ущельям, хаты да хутора, господство вокруг костёлов и ксендзов, незнакомая природа, непривычные приёмы хозяйства, зависимость от аренд, ремёсел и торговли евреев, стеснительность от множества военных начальников, полиции и жандармов, непривлекательность грязных городишек, почти невозможность воспитать детей в чисто русском духе. Всё это русский человек может осилить, но только ради своей Руси, а не славянства и перехода к нему; всем этим вменяется в обязанность величайшая, беспощадная, постоянная борьба, но только за Русь, без всяких нюансов.
Ещё очевиднее дело образования: русские школы, русское преподавание и русские преподаватели, русский язык, а в нём вся русская наука, литература, цивилизация, душа, жизнь – все это может создать белорусскую середину? А полякам для успеха какого-либо следует вести борьбу не с нами, а с собою: следует переломить себя во всем польском, враждебном русскому. Другого выхода нет: не переломится же русский, России переломиться труднее, а следовательно, должен переломиться тот, кому легче, – таковы условия всемирной практики. Между тем, переломить себя всё-таки трудно: и вот с этой стороны я готов сострадать полякам или ополяченным аборигенам, каковыми, безусловно, сейчас являются белорусы…
Акрамя славянафільскай публіцыстыкі ў “Сепаратизме” сустракаюцца замалёўкі характараў і побыту расейскага чынавенства ў Вільні. Бяссонаў распавядае, што ў той час актывiзаваўся расейскi “патрыятычны” рух, нават узьнiкла мода на самаадданае служэнне русскому делу”. Актыўныя дзеячы гэтага руху ў 1866 г. аб’ядналіся ў Пэдагагічны гурток пры рэдакцыі газэты “Виленский вестник” .
Трэба дадаць, што з 1864 г. на загад Мураўева газэта стала лічыцца ўрадавым органам. У 1866 г. ад працы ў ёй адхіляюць А. Кіркора, а рэдактарам становiцца расейскі “патрыет” А. Забелін.
А. Забелін, былы дырэктар Маладзечанскай Настаўніцкай Сэмінарыі, надаў “Виленскому вестнику” такі расейскі дух, што, нават на думку афіцыёзнага гістарыёграфа А. Мілавідава, у артыкулах мела месца “крайняя национальная нетерпимость, особенно по польскому и еврейскому вопросу”. Акрамя Забеліна, актыўнымі дзеячамі Педагагічнага гуртка былi, паводле Бяссонава, Рошчын і Рачынскі. Рошчын – памочнік рэдактара “Виленского вестника”, былы чыноўнік Ковенскага Губэрнскага Статыстычнага Камітэту. Рачынскі – маскоўскі славянафіл, таксама, як і Бяссонаў, выкліканы для працы ў Археаграфічнай Камісіі.
З кантэксту вынікае, што Пэдагагічны гурток быў даволі шматлiкi й уплывовы – меў падтрымку ў Маскве. Бяссонаў апісвае паводзіны сябраў гуртка, ацэньваючы iх як недапушчальныя, часам нават амаральныя. Сваймі падкрэсьлена шавіністычнымі поглядамі ды ўчынкамі “гурткоўцы” кампрамэтавалі высакародную, на думку Бяссонава, прынцыпе ідэю “обрусения Северо-Западного Края”. Сябе Бяссонаў проціставiць ім, уважаючы сябе самога за аднаго з чесных мураўеўскiх людзей – тых, хто сумленна выконвае пастаўленае заданьне.
Не паглыбляючыся ў аналiз маральнасьцi абодвух бакоў, зазначым, што некаторыя бяссонаўскія замалёўкі з жыцьця віленскага чынавенства ўяўляюць пэўную цікавасьць i могуць быць выдаднымi iлюстрацыямi таго, хто й як русыфiкаваў Беларусь.
Начальники учебных заведений, директоры и инспекторы, лучшие и главные преподаватели, даже не в самой Вильне, никогда почти не принадлежали к нему (Пэдагагічнаму гуртку – Н. Г.): они только соприкасались по делам или терпели от соприкосновения. Кто всю жизнь занимался воспитанием, много преподавал, учил и учился, принадлежал Университетам, известен был в науке и литературе, то признавался совершенно негодным для Кружка: имена его членов нигде и ничем не блистали дальше собственной ямы. Напротив, и начальником своим и главою считал он того, кто, например, ничему не научился и никого не учил, иного, если мальчишкой побывал в военном корпусе, занял оттуда кое-какие привычки, отупляющие память, служил потом где-нибудь жандармом или писцом секретного отделения, ездил по степям на кавказских лошадях, межевал землю за канцелярским столом Межевой, состоял на посылках у какой-нибудь московской развязной графини, с роду ничего дельного не читал и не писал, вдруг захотел создать Педагогический Кружок и руководить им по своему образцу и подобию, кинокефалом пошел во главе песьих голов…
Ничтожество оградило себя бумажными стенами канцелярии и бумажными героями, в которые годился всякий первый встречный, лишь бы не из порядочных людей! Членом Кружка вписывался: выгнан ли кто из Попечителей и другого Округа как неблагонадежный; приобрел кто в подруги жизни нигилистку, бросавшую некогда букеты изгнанникам, а потом сделавшуюся оплотом белорусского женского православия; подписал ли некогда протокол о введении польского языка по школам, поддерживал ли и поддерживает ли польские частные пансионы по белорусским городам, но вместе борется с полонизмом; за неимением вакансии столоначальника в Думе, просится ли в Директоры Гимназии; в качестве гимназического учителя, ходит ли кто на уроки нетрезвым в 8 часов утра, или, будучи свободным художником с длинными волосами, бьет католиков на классе рисования; выбыл ли из Московского Университета за старую студенческую историю на площади; бит ли товарищами в Духовной Академии за склонность к доносам, или растерял библиотеку целого общественного учреждения, (…) бросил ли жену где-нибудь в Твери или Новгороде на нищенство, а сам пустился в Персию фельдшером, с Каспийского моря перешел в мировые учреждения Западного Края и, обличая польскую ложь, доказал многосторонние способности к управлению учебным заведением. К литературе и изданию газет. Такие господа составили кучку, в субботу утром секли учеников-католиков, в субботу вечером вакханствовали: их прозвали субботниками, в честь еврейского шабашу.
К чести белорусов должно сказать, что никто почти из них здесь не участвовал, (...) даже услужливые немцы допускались, только чтобы сводить счеты, пополнять громадные дефициты, хоронить концы, когда без следа почти поглощались суммы, назначенные на усиление русского образования. Зато сюда входили и штабные офицеры, и новокрещенцы евреи. По преимуществу же состоя из русских чиновников, выгнанных или промотавшихся и задолжавших, не повышаемых и безнадежных, кому негде было при??клонить голову, кроме как под знамя обличения польской лжи и неправды.
Педагогический Кружок с остервенением проповедовал русское и православное начала, но сперва (…) ограничиваясь доносами – на лавочников, когда у них слышалось польское слово, на ксендзов, за то, что ходят в костел, на евреев, за то, что учатся Талмуду и так далее.
С лета 1865 года, сделавшись смелее и невинные прежние забавы сменив винными, Кружок обратил свое внимание и на русских, кто только мешал местам, чинам и наградам своих. В центре Края произошла история с одним молодым человеком домашнего воспитания: он держал экзамен на аттестат для Университета, но был отвергнут, ибо заметили ему, пренебрег уроками от членов кружка. Юноша поехал в Дерптский университет и там отличился на приемном испытании. Однако отец его, образованный и настойчивый русский генерал, не хотел забыть скандала, прикрикнул, и поневоле Кружку скомандовали: “Дирекция на лето в Мозырь, в Новогрудок!” Дирекция сменена, обновился личный состав, на имя педагогов изъявили претензию люди, совсем не принадлежащие к Кружку, а из глубины России вызваны были деятели, известные в педагогике и литературе.
С 1866 года Педагогический Кружок снова зацвел неслыханной красотою: многими усилиями, один из его членов был посажен в управление “Виленским вестником” и около него в редакции вся партия “свила себе гнездо”, как выражались тогда корреспонденты из Края. Самый Край не получил здесь ничего: ни истории, ни подробностей местной жизни, ни даже участия своим уроженцам – белорусам, ибо всего более доставалось от новых клерикалов, а местное духовенство вынуждено было молчать, спасая себя только от печатных доносов мелкими услугами или корреспонденцией в Москву. К разъединению польского вопроса прибавилось только то, что ляхи, как известно, практиковались здесь ляшками, костелы – капищами, ксендзы – слугами антихриста. Евреи все сплошь без различия втоптаны в грязь. (…)
На одном краю города, вдоль по реке Вилии и при склоне длинного ряда красивейших местных холмов, тянется очаровательная местность Антоколь, древнее литовское имя для подъемных высот. Это лучший приют местным дачам: сюда-то, в кучу смежных дач, в сердце самой западно-русской жизни, на лето 1866 года собрался весь Педагогический кружок с “Вестником”. Отсюда-то, из этой кучи, начались громы: оттуда по временам, как евангельский бесноватый из гроба, выскакивал проповедник на проезжающих и приезжающих.
В две-три недели Белоруссия с ее западно-русскими людьми совсем была забыта; польский вопрос объявлен порешенным, (…) воинственная лига тяготела над евреями. Не “Русское Жидовство” занимало при этом новых египтян: побуждения были существеннее. Был, говорят, расчет, что евреи по петербургскому обычаю щедро откупятся. Но евреи уперлись, предпочли легальную фору протестов, а лучшие и образованные намеренно уговаривали соблазнившуюся массу избегать подкупов. Разочарование это ужасно злило фараонов.
Между тем, услыхав об открытии новой лавочки на Антоколе, где можно было выгодно поторговать, наехали в Вильну некоторые крещеные евреи во имя будто бы спасения заблудших своих братий: их расцеловал кружок, дал средства, места, полномочия дразнить еврейство, распуская слухи, что если она не обратится к православию, ее сошлют в Бухару и перережут. (…) Для них не только настало время горшее работ египетских, пленения вавилонского, римского давления и испанского преследования, им даже совестно было являться между русскими, русским нельзя было позвать из евреев столяра, плотника, писца. (…)
Везде был тост “За единую дружную русскую семью”, и именем ее подвергались анафеме все отступники, то есть все, кто не участвовал, или участвовал молча, или сидел дома и подозревался в измене единодушию. (...) На одном празднике учебного заведения хмельной учитель, провозглашая месть изменникам, сшиб лампу, облил присутствовавшую главу вином и керосином: глава рукоплескала. Учёный или умный съезд обращался в торжество Кружка: вместо вопросов педагогики накрывали столы, гремели тосты, дрожащими от негодования устами обличались нарушители педагогического единодушия, адептом единодушия раздавались на память фотографические карточки, подозреваемым щелкали карточками в нос. Как расточенный Кронос , Кружок требовал реальных жертв: из бедного жалования взымалось на попойки, подарки, альбомы в знак единодушия. Дошло до того, что Кружок рассылал подчинённым на бланках форменные предложения: “тогда-то будут именины или рожденья такого-то, нужно собраться и сделать сюрприз”. И на именинника или новорожденного назначались таким образом облавы: в известный день должно было собраться близ дачи и вдруг нагрянуть, кто с импровизированным молебном во здравие, кто с альбомом, кто со шкаликами и фонарями для вечерней иллюминации. Волны Вилии по ночам далеко разносили в Белоруссии гулы торжеств. Нагрузившись, гостям неизбежно было явить себя и “русскими людьми”, доказать что у них действительно “Русская душа” (…) то есть качать виновника радости, выходить с дачи на Антокольские холмы, садиться там в Кружок, символ единодушной педагогики, и петь “Вниз по матушке по Волге”. О неподчинявшихся писали в Петербург: “Вот-де, было торжество Педагогического кружка, во имя русского единства, а такой-то не участвовал или, присутствуя, внушал подозрение; потому нельзя ли Ваше Превосходительство, освободить (...) дружную русскую семью и отставить его от места для пользы Края”.
(...) Вдруг по дороге моей из Москвы в Западный Край по длинной несется роковой 175-й номер “Московских ведомостей”, где после сотой доли странностей, прокравшихся в Край, начертаны были приснопамятные слова. “Никакие деятели, сочувствующие польской справе, не могли бы наделать столько зла русским интересам, как все эти господа Кояловичи, Забелины, Рачинские и другие, свившие себе гнездо в редакции “Виленского вестника” и под его казенной фирмой роняющие достоинство Православия и Правительственной власти”. (…) Перед нами обнажились весьма простые мотивы обыкновенного русского чиновничества. Мне стало стыдно споров своих в Петербурге. Стыдно за русских или увлеченных, стыдно против белорусов, мною заподозренных, стыдно собственного служения России и русских моих надежд.